– Палач Джек! – воскликнул Панч.

– Да, Палач Джек, – ответил вновь прибывший, – или Мистер Гребл, или Грайлиз Рипэ. Не важно, как ты назовешь меня, Панч. Я пришел, чтобы казнить тебя именем Закона.

Голова Хорребина высунулась на миг из-за кулис.

– Подумай, как ты можешь его убить, – сказал он и исчез.

Панч захлопал в ладоши. Затем, заговаривая ему зубы и придумывая разные ухищрения, заставил Палача Джека самого сунуть голову в петлю, якобы только затем, чтобы тот показал Панчу, как это делается. Панч затянул петлю, вздернув Джека в воздух – ноги куклы дергались как-то особенно правдоподобно. Панч засмеялся и обернулся к публике, широко раскинув руки.

– Ура! – выкрикнул он. – Теперь Смерти нет, и все мы можем делать все, что захотим!

Занавес позади него снова распахнулся, и грянула бравурная музыка. Все куклы пустились в пляс вокруг виселицы – Панч рука об руку с призраком Джуди. Двое мальчишек и старый бродяга, недовольно бормоча, отправились восвояси.

Панч с призраком Джуди танцевали у самого края сцены. Занавес снова опустился, музыка смолкла – они остались одни.

– Леди и джентльмены, – пропищал Панч, – вы смотрели Новое, исправленное Представление Панча.

Панч медленно обвел взглядом публику, сократившуюся в числе до двоих старых бездельников, троих мальчишек и Дойля. Затем, исполнив несколько па, он непристойно ущипнул привидение.

– Хорребин – ваш покорный слуга, готовый оказать вам парочку добрых услуг, – сказал он. – И те из вас, кого это интересует, могут поговорить со мной за сценой.

Он бросил на Дойля пристальный взгляд, странно многозначительный, если учесть, что глаза стеклянные. Тут как раз опустился внешний занавес. Представление закончилось.

Старик и мальчик обошли вместе с Дойлем вокруг тесного балагана. Панч появился над занавесом и призывно помахал рукой.

– Мои почитатели! – взвизгнул он. – Все в сборе – и лорд Иностранец тут как тут.

Чувствуя себя идиотом, Дойль стоял около явно слабоумного мальчика; тем временем старик протискивался в балаган. Очередь, как в конфессионал в Страстную Пятницу, хмуро подумал он. Сходство усиливали приглушенные вопросы и ответы, доносившиеся изнутри.

Дойль скоро обнаружил, что некоторые прохожие странно на него посматривают. Хорошо одетый господин вел за руку ребенка – он посмотрел на Дойля, и во взгляде его читалась жалость пополам с брезгливостью. Бодрый старик уставился на него с откровенным сожалением. На это можно было не обращать внимания, но Дойля встревожило, что и полицейский так пристально его рассматривает, словно вот-вот арестует. Дойль представлил, как выглядят потрескавшиеся жалкие туфли, которые Крис и Мэг дали ему в обмен на элегантные ботинки. Как бы там ни было, думал он, если здесь можно заработать деньги и дело не окажется слишком незаконным, я соглашусь – на время, до тех пор, пока мне не удастся встать на ноги в этом проклятом веке.

Старик отдернул занавеску в сторону и вышел, не взглянув на Дойля и мальчика, и Дойль, наблюдавший, как он затерялся в толпе, не мог понять, был ли старик огорчен или обрадован.

Мальчик вошел внутрь, и вскоре послышался радостный смех. Почти тотчас же мальчик вышел и убежал вприпрыжку, зажав в руке блестящий новый шиллинг. Дойль заметил на спине мальчишки нарисованный мелом крест, определенно отсутствовавший раньше.

Он заглянул в ящик и встретил пристальный стеклянный взгляд пышнотелой куклы Джуди, выглядывающей из-за занавеса.

– Заходи, побалуемся, – прошептала она и заморгала.

«Мальчишка получил шиллинг, – напомнил он себе, шагнув вперед, – потом я проверю, чтобы не было следов мела на моем пальто».

Кукла исчезла за минуту до того, как Дойль откинул занавеску и протиснулся внутрь. В полумраке он разглядел табуретку и опустился на нее.

Дойль едва различал очертания фигуры на расстоянии вытянутой руки – голову в высокой остроконечной шапке и верхнюю часть туловища в костюме с гротескно подбитыми плечами. Фигура зашевелилась, наклоняясь вперед, и Дойль понял, что это и есть его благодетель.

– А теперь, разорившийся иностранец, – услышал он скрипучий голос, – попробуйте посмотреть на вещи проще… Откуда вы приехали?

– Гм… из Америки, И я совершенно без денег. Поэтому, если у вас найдется какая-нибудь работа, я согласен!

Задвижная крышка неяркой лампы с лязгом открылась, и темный силует оказался клоуном. Лицо его было нелепо размалевано красной, зеленой и белой краской. Горящие глаза широко открыты и косят, удивительно длинный язык не умещается во рту. Да ведь это тот самый клоун на ходулях, которого он уже видел на рынке, прототип куклы Хорребина.

Хотя клоун убрал язык и перестал корчить рожи, все равно не представлялось возможным понять выражение этого размалеванного лица. Клоун устроился, скрестив ноги, на табуретке.

– Вижу, что вы уже израсходовали все свои дрова, – сказал клоун. – И чуть было не начали топить стульями, занавесками и книгами. Хорошо, что я встретил вас сегодня – завтра или послезавтра было бы уже поздно. От вас бы ничего не осталось.

Дойль закрыл глаза, и у него защемило сердце. Он встревожился, заметив, что даже столь скудное проявление сочувствия вызвало у него желание заплакать. Он глубоко вздохнул и открыл глаза.

– Если у вас есть что предложить, то я вас слушаю, – сказал он спокойно.

Клоун оскалился, показав ряд желтых зубов, торчащих в разные стороны, как могильные камни на старом кладбище.

– Что же, не стоит пока пускать на растопку паркет, – заметил он. – Хорошо. Лицо у вас умное и благородное. Видно, что вы хорошо воспитаны и не привыкли ходить в таких обносках. Вы когда-нибудь интересовались драматическим искусством?

– Да… нет, не особенно.

– Как вы думаете, смогли бы вы выучить роль, а потом, в зависимости от того, с какой публикой предстоит работать, – изменить вашу роль так, чтобы следовать ее вкусам, создавая характеры, наиболее ей импонирующие.

Дойль был озадачен, но все еще лелеял слабую надежду.

– Думаю, да. Если только я получу за это еду и постель. У меня нет страха сцены, потому что…

– Вопрос в том, – перебил его клоун, – способны ли вы стать уличным пугалом. Речь не о том, чтобы прыгать в драматическом театре.

– Ну? И это называется уличным представлением?

– Да, – терпеливо начал объяснять клоун, – искусство уличного представления – это умение просить милостыню. Мы напишем для вас роль. В зависимости от того, на сколь большие жертвы вы готовы пойти, столько и заработаете – иногда даже фунт в день.

Итак, то, что он принял за симпатию, не более чем хладнокровная оценка его способности вызвать жалость. Дойль дернулся, как от пощечины.

– Нищенствовать? – От гнева у него закружилась голова. – Нет. Благодарю вас, – сказал он твердо и поднялся, – у меня есть более достойное занятие – продажа лука.

– Да, я уже имел возможность оценить ваши достижения на этом поприще. Что же, продолжайте в том же духе. Желаю удачи. Если передумаете, спросите у любого в Ист-Энде, где дает представления Хорребин.

– Я не передумаю, – сказал Дойль, выходя из балагана. Он побрел прочь и не оглядывался до тех пор, пока не оказался у края длинной пристани, идущей параллельно улице. Хорребин, снова на ходулях, прошагал мимо, толкая перед собой фургон – по-видимому, тот самый балаган в разобранном и сложенном виде. Дойль вздрогнул и отвернулся, глядя налево, в сторону набережных и выискивая шлюпку Криса и Мэг. Она уплыла. Теперь у причалов оставалось совсем мало лодок. Вот незадача, подумал озабоченно Дойль, не мог же рынок так рано закрыться, ведь до полудня еще далеко. По реке двигалась целая флотилия лодок, и одна из них могла оказаться как раз той, где он оставил Криса, Мэг и Шейлу. Только вот какая?

– Эй! – попробовал крикнуть Дойль, но тут же смущенно замолчал: если так кричать, едва ли его услышат даже на ближайшем причале.

– Что случилось?

Дойль обернулся и наткнулся на недружелюбный взгляд полицейского.